Онлайн-журнал V–A–C Sreda продолжает трехмесячную программу, посвященную памяти и ее связи с историей, архивом и ностальгией.
В этом выпуске мы публикуем эссе поэта, прозаика и сценариста Павла Кошелева. В своей работе он обращается к детству — теме особенно благодатной, когда дело касается воспоминаний. Каркас произведения — рассказ о кружках и секциях, которые в детстве посещал герой Павла. Постепенно эта основа обрастает небольшими историями, впечатлениями и ассоциациями: порой ироничными или абсурдными, а иногда — печальными.
Много лет избегал баскетбола, а тут согласился. Во дворах Китай-города, трое на трое вроде бы, — если честно, я даже не запомнил, кто выиграл, кто проиграл. Зато вспомнил все свои детские секции и кружки, секторы и круги.
«Горишь!», «Я открыт!», «Выводи!», «Дожимай!» — кричали незнакомые парни друг другу, а я думал о том, что в человеке есть вещи, которые не меняются никогда: лично я все так же побаиваюсь мяча и, как только он попадает мне в руки, стремлюсь поскорее избавиться от него. Больше имитирую, чем участвую. Все также вязну сзади на подстраховке и хочу не выиграть, а домой.
Вообще-то в такой манере игры что-то есть.
Неизбежно (и достаточно быстро) наступает момент, когда погружаешься в особое состояние и воспринимаешь происходящее как замедленное интерактивное кино, где ты исполняешь роль третьестепенного персонажа, и все, что от тебя требуется, — это раз в пару минут нажимать протертую кнопку, чтобы абсурдное действо перед твоими глазами продолжилось. Тени гудят, траектории переплетаются, наблюдателю аккуратно передается недоступное остальным послание на неразгаданном языке.
Пожалуй, еще тогда, в Северодвинске, ребенком на секции по баскетболу, я усвоил кое-что важное на уровне ощущений. Например, то, что центр мира — не я.
У мира вообще нет центра, как и у центра — мира. Повсюду лишь в меру красивые судороги подкрашенной пустоты.
Три раза в неделю гонял на автобусе в ДЮЦ — Детско-юношеский центр — среди пустырей неподалеку от шмоточного рынка. Снаружи здание походило на саркофаг Чернобыльской АЭС, а внутри все по классике: сонный вестибюль с растениями в огромных горшках, темная душная раздевалка, холодный гулкий спортзал.
Началось все банально: Сергей Викторович — школьный физрук — заметил, что я неплохо попадаю мячом по кольцу, могу забросить со штрафной линии пару «чистых» и все такое. Сказал, что мне нужно развивать мой талант (он много чего говорил), а я передал это родителям (хоть и мало что передавал им). Так и оказался там.
Первое занятие не запомнил, как не запомнил вообще ни одно. Все тренировки скомкались в однородную серебристую галлюцинацию.
Тренировала нас ледяная леди Лариса с короткой электрической причей под мальчика. Часто она смотрела на меня своими серыми, оттенка лезвия бритвы, глазами так, будто пыталась вспомнить формулировку смутной загадки, а затем разгадать ее.
Интересно, что она думала обо мне?
Паренек, из которого что-то могло, как из каждого, получиться, но он почему-то предпочитал не отсвечивать: как в первый день, так и через год регулярных занятий. За все это время в наших тренировочных играх я закинул от силы штук пять случайных мячей. Не проявлял ни малейшей инициативы, просто бегал вместе со всеми из одного конца зала в другой. Старался быть незаметным, воображал себя невидимкой, ощущал себя мопсом, который неуместно бегает по площадке рядом с большими собаками.
Соревнования просиживал в запасных. Если ближе к концу разрыв на табло получался огромный и ни от кого ничего уже не зависело, то меня выпускали на пару минут побегать, типа чтоб не было слишком обидно, что просидел на скамье всю игру. А мне бы и не было, сидел бы себе и сидел спокойно, смотрел и смотрел. Я рос необычайно терпеливым ребенком.
Денис произносил «баскетбол» через «ц» и чем-то неуловимо смахивал на мультяшную гусеницу. Он стал моим единственным приятелем там. Все остальные были постарше и опытнее, со своими устоявшимися приколами и уверенным дриблингом. Я не вписался в их круг, но, справедливости ради, и не пытался вписаться, сразу же примагнитился к изгою, а иначе и быть не могло.
Мы знали друг о друге и раньше: учились в параллельных классах, но Денис начал выигрывать все городские олимпиады, и его родители быстро смекнули, что с такими способностями ребенку предпочтительнее развиваться в хорошей математической гимназии, нежели деградировать в нашей заурядной окраинной школе под ироничным для учебного заведения номером, совпадающим с оценкой «неудовлетворительно». Дениса перевели, а я продолжил учиться там же. И вот мы встретились на баскетболе.
Когда два капитана набирали себе соратников, мы двое, никому не нужные, оставались в самом конце и, соответственно, всегда попадали в разные команды. Нам поручали перехватывать друг у друга пасы, но пасов нам никто не давал, поэтому мы бессмысленно бегали рядом и разговаривали о банальном: школьных предметах, временах года, компьютерных играх в жанре «аркада» (это из лексикона Дениса вспомнилось, сам я значение этого слова, если честно, не знаю до сих пор) и наверняка о чем-то еще.
На баскетбол («бацкетбол») Денис начал ходить на полгода раньше меня, а бросил через несколько месяцев после моего появления. Все получилось как в первом классе: я остался, а он ушел. Иногда появлялся кто-нибудь новенький и попадал мне в напарники, но надолго никто из них не задерживался. В основном я был сам по себе. Из всех «невидимок» я продержался дольше, чем кто-либо. Знать бы еще, зачем.
Помню, идем мы втроем — я, одноклассник Саня и его мать (кажется, мы помогали ей донести пакеты из магазина) — сквозь зимний солнечный день, и из меня прямо прет: я взахлеб одну за одной рассказываю Саньку смешные истории с баскетбола, причем с такой уверенностью, с таким искренним восторгом, будто истории эти не выдуманные, будто я не сочиняю их на ходу. А я сочиняю. Придумываю прозвища персонажам, щедро наполняю сцены подробностями — настолько незначительными, что этот выдуманный мир, похожий на мультсериал по «Джетиксу», кажется реальней реального даже мне самому.
Саня тоже мне верил; он был не из тех, кто, когда не верит, помалкивает, — это я из таких. Он верил, но на рекламу все-таки не повелся. Я ведь начал все это навешивать в качестве агитации, пытался его заманить на баскет со мной, преодолеть одиночество. Но не срослось. А ведь забавно бы получилось, если бы он приперся туда и понял, что все было выдумкой, детской фантазией, трехэтажным враньем посреди ослепительно-зимнего дня. Как бы я стал ему пояснять за те свои россказни? Почему-то, когда на ходу сочинял их, об этом совсем не задумывался. Наверное, был слишком счастлив, забылся, как будто летел сквозь свет.
А весной — уходить откуда угодно лучше всего весной, это ясно — все прекратилось, оборвалось. Просто мне надоело. То есть надоело мне сразу, на первом же занятии, а спустя полтора года я понял, что хватит. Для этого не имелось никаких предпосылок, но мама в такое не верила. Весь вечер она безуспешно меня допрашивала, считала, что мне устроили травлю. При этом сокрушалась, что отец уехал в командировку, и ей даже некого на меня натравить.
Говорила по телефону бабушке:
— Ему же вроде бы так все нравилось, а теперь ни в какую!
Говорила по телефону отцу:
— И что, сейчас бросит спорт и по улицам, по подъездам болтаться начнет вместо этого?
По улицам и подъездам я уже понемногу болтался и так. Чтобы не слышать мамины телефонные причитания, нацепил наушники и поставил диск с тоскливым питерским рэпом — такой предпочел я способ прожить свое резкое и безжалостное, запоздалое расставание с секцией по баскетболу.
Больше ни разу туда не пришел. Даже не попрощался. Думаю, моего исчезновения никто толком и не заметил. Разве только разок обмолвились в раздевалке:
— А этот где? Как его?
— Че-то давно его нету.
— Бросил походу. Давно пора.
А может вообще не вспомнили.
Может, меня там на самом деле и не было никогда.
*
Несколько лет спустя физрук Сергей Викторович записал нашу параллель на городские соревнования по баскету. Самые сильные игроки почему-то, как на подбор, родились в 1996-м году, а к соревнованиям допускались только 1997-е и младше. Команда собралась откровенно говенная. Мы позорно проигрывали каждый раз.
Перед началом очередного матча я увидел в зале Ларису — ледяную тренершу. Здесь она сопровождала новых своих подопечных — команду элитной гимназии, с которой нам предстояло сыграть. Я подошел поздороваться, Лариса сделала вид, что меня не знает, а вскоре после этого раздался стартовый свисток.
Центровой бесконечно зашвыривал нам трехочковые. Остальные тоже играли, как юные боги. Мы не могли противопоставить им ничего. К третьему тайму счет был скорее уже издевательский, чем разгромный. Они снисходительно перемигивались, отправляя мяч в нашу корзину все более абсурдными способами. В четвертом тайме мы обреченно ходили по площадке пешком, что приводило Сергея Викторовича в бешенство — он вскакивал и кричал, что бороться нужно до конца, Лариса ехидно посмеивалась, а мой старый приятель Денис наблюдал со скамьи запасных — это с его гимназией мы играли тогда.
И было бы хорошо, если бы матч оказался последним — уступить такой сильной команде не стыдно. Но нет.
После этого произошел еще один матч — обязательный, хоть и ни на что уже не влиявший, просто заруба худших с худшими, видимо чтоб поглумиться. Мы играли с командой ребят на пару лет младше нас, и умудрились проиграть даже им.
Когда я вернулся домой (в те дни моим домом был бабушкин дом, поскольку родители на пару недель куда-то уехали), меня встретил незнакомый очкарик-мужик. Он пришел рекламировать пылесос. Таких приглашали ради бесплатной тестовой чистки.
— Ну, как сыграли? — спросила, выйдя в прихожую, бабушка с неподдельной надеждой и оптимизмом в глазах.
— Победили, — соврал я. Не смог в этот раз ответить ей честно.
— Победили?! — искренне обрадовалась она. — Ну хоть разок! Слава богу.
И расцеловала в обе щеки.
— Поздравляю! Спортсмен! — похвалил, как совсем маленького, очкарик, пожал мне руку и вернулся в комнату показательно колдовать над ковром.
На кухне бурчало радио. Я подошел к обледенелому окну. Радио говорило:
— Запомни этот день подробно, лет через двадцать о нем напишешь, слышишь?
Ну или что-то другое. Я не вслушивался, если начистоту.
Сейчас я думаю, что все эти наши секции и кружки пускай и не безупречно, но все-таки выполняли главную свою миссию: мы действительно хотя бы пару свободных часов в неделю находились под каким-никаким присмотром, вместо того чтобы хаотично калечить друг друга.
Вспоминается очень показательный случай.
Еще до баскетбола, совсем младшеклассником я ходил на кружок карате, организованный в малом спортзале школы. Как-то раз мы приперлись на тренировку и обнаружили, что она отменилась, наш сэнсей не пришел.
Это был майский солнечный вечер, медленный долгий закат, какой бывает только в детстве и только на крайнем севере. Мы вышли на школьный двор и сразу нашли развлечение: разойтись на пару десятков метров и кидаться друг в друга камнями. Подогреваемые адреналином, мы уворачивались и снова швыряли эти шершавые обломки гранита, один за одним, еще и еще.
На секунду оранжевые лучи отразились от школьных окон и ослепили меня (звучит чересчур по-киношному, так что, возможно, память меня подводит и дорисовывает красивостей, но все-таки, кажется, да — ослепили), а сразу же после камень ударился мне под глаз.
Я закрыл руками лицо и согнулся. «Будет фингал, походу будет фингал», — почему-то именно это меня волновало, а парни со всех сторон бежали ко мне. Видеть не мог, но хорошо себе представляю, как за их палеными кедами по-ковбойски вздымалась рыжая стадионная пыль.
— Убери руки, руки убери, покажи! — настойчиво попросил меня кто-то.
Я усилием воли оторвал от лица ладони, но глаза приоткрыть не решился. Пацаны заматерились от удивления. И тогда я все же открыл глаза.
В закатном свете густая темная кровь показалась мне слишком объемной и глянцевой, чем-то похожей на игрушку под названием слайм (в простонародье — «лизун»), и ее выливалось много, прям очень. От испуга я закричал и затопал ногами на месте. Позже одноклассник Саня будет не раз передразнивать эту мою реакцию, но тогда ему было не до дразнилок, лицо его стало серым от ужаса. Это именно он кинул камень. Я развернулся и ломанулся домой.
Дом находился недалеко, но бежал я, казалось, долго.
Мимо футбольно-хоккейной коробки, мимо нашей первой пятиэтажки, мимо дома бабушки, через свой детский сад под названием «Цветик-семицветик», где на веранде бухали какие-то мутные нефоры, и мне почему-то заметилось и запомнилось, что при виде меня — ребенка, бегущего с окровавленной рожей — они стали вовсю перешучиваться и ржать.
В лифте я зарыдал, предвкушая реакцию мамы (отец и в этот раз находился в командировке).
Мама действительно ужаснулась.
Ужаснулся и я — повторно, — когда увидел свое отражение в зеркале в ванной. Вся правая половина лица оказалась алой от размазанной по ней крови, как будто мне сделали грим, эконом-вариацию на тему суперзлодея Двуликого из вселенной DC.
Зашивать, к удивлению, не пришлось (и даже фингала особого не случилось). В травмпункте мне обработали рану и налепили повязку. Сказали, что на этом все: через несколько дней оторвать и забыть. Как можно заметить, со вторым из этих предписаний я справился не идеально.
В отличие от баскетбола, который был полноценной спортивной секцией, карате являлось именно что кружком — местечковым и несерьезным: мы не участвовали в соревнованиях, не сдавали экзамены даже на желтый пояс, просто отрабатывали броски и удары, а потом, надев огромные перчатки, от души друг друга дубасили.
Если кому-нибудь прилетало по печени, тренер говорил: «Все в порядке, дыши, отдыхай». Если кому-нибудь разбивали нос, тренер прикладывал к переносице огромную связку ключей — такую холодную, будто эти ключи он хранил в морозилке специально ради подобных случаев, — и сокрушался, что однажды чьи-то родители обязательно куда-то пожалуются, и его посадят.
Испачканную засохшей кровью футболку я прятал в неприметную нижнюю выдвижку шкафа, а когда во время генеральной уборки мама ее находила, врал, что эти медные пятна — от шоколада. Не хотел вместо нашего трушного карате оказаться в травоядной секции айкидо, в народе, естественно, называемой «Яйки до, яйки после». Не хотел, чтобы тренера закрыли и карате вместе с ним.
Плоховато запомнилось тренерское лицо. Помню только свое от него ощущение. И, если этому ощущению верить, тренер вполне мог бы играть на вторых ролях в дешевых криминальных телесериалах. Имени тоже, конечно, не помню. Сам он по именам никого не называл, предпочитал раздавать кликухи: Жидкий, Квадрат, Кадык, Белобрысый…
В логику прозвищ никто не въезжал. Просто тренер вдруг говорил: «Теперь ты будешь Белобрысый», хотя у парня могли быть обыкновенные темно-русые волосы. Мне никакого прозвища не досталось, ко мне он обращался просто «Эй, ты» и относился несколько отстраненно, ровно. А прозвищами он награждал только тех, кого недолюбливал.
Больше всего тренер недолюбливал Квадрата — совершенно не ясно, за что. Ни любить его как-то особо, ни недолюбливать было не за что. Квадрат любил играть в футбольные симуляторы на компе, а еще у него на кухне функционировал настоящий тостер — прямо как в американских фильмах, что впечатляло его гостей каждый раз как в первый. А что еще рассказать о Квадрате? Как будто бы даже нечего. Вот примерно такой чувак.
Перед началом очередного занятия тренер построил нас и сурово заговорил:
— Техничка пожаловалась мне, что во время прошлого занятия кто-то затопил женский туалет. То есть кто-то пришел туда, открыл на полную краны, и вода хлестала всю ночь. Это сделал кто-то из вас. Больше некому. Пусть виновный сделает шаг вперед.
Никакого шага вперед, разумеется, не последовало.
— Так я и думал. Квадрат, подойди сюда.
Квадрат подошел, тренер тут же грубо схватил его, как-то по-особому вывернул и скрутил.
— Это секретный прием из арсенала ниндзя и самураев! Если я сейчас сдвину ногу хотя бы на пару сантиметров, то у тебя сломается сразу несколько шейных позвонков.
Квадрат взволнованно похохатывал. Как будто какой-то части его даже нравилось происходящее.
— Это ты сделал? Ты туалет затопил? Признавайся!
— Не я.
Тренер развернулся и бросил Квадрата через плечо. Тот с мощным глухим хлопком приземлился спиной на мат.
— Ну смотри, — навис над ним тренер, — если узнаю, что это все-таки ты — будет хуже.
Я наблюдал за этим с невероятным спокойствием. Не морщился и не стыдился. Как будто потоп был устроен во сне, причем не в моем и не мной. Хотя сделал это именно я.
Вообще-то я не был буйным, но втихаря вытворял немало необъяснимого: кидался с бабушкиного балкона стеклянными банками по машинам, поджигал в лесу сухой мох и чуть не спалил как-то раз всю деревню на летних каникулах. А тут вот устроил потоп.
Проще всего решить, что я сделал это в порядке так называемого подросткового бунта. Но нет. Конечно же, нет.
Во-первых, я еще даже близко не стал подростком.
Во-вторых, никакого подросткового бунта попросту не существует. Всем подросткам это известно, и они от души угорают над взрослыми, которые настолько все упрощают и сводят к затасканным штампам, не имеют ни малейшего понимания элементарной сути вещей. А потом подростки, как водится, сами становятся этими взрослыми, и на полном серьезе несут ту же самую чушь, над которой когда-то глумились: лакмусовая бумажка, юношеский максимализм.
В общем, понятия не имею, зачем я это исполнил. Но сделал все очень технично.
Ближе к концу занятия попросился выйти, сунул босые ступни в зимние бесформенные ботинки и по темным пугающим коридорам (любая школа черными вечерами превращается в собственную сказочную изнанку) переместился в другое крыло. Вошел в женский туалет возле нашего класса. Он ничем не отличался от мужского и поблизости не было никого, но я все равно ощущал себя на чужой территории. Почему выбрал именно женский? Я даже не выбирал. Просто знал — спасибо генеральным уборкам в конце каждой четверти, — что там существует краник для набора воды в ведро, расположенный прямо над полом. Нашел этот краник, открыл его, выкрутил. Струя горячей воды ударила по затертому кафелю, в лунно-фонарном свете насмешливо зашевелился пар. Я вернулся в зал. Тренировка вскоре закончилась.
В тот вечер мама и папа пришли меня встретить вместе. Помню, они сидели на подоконнике в расстегнутых пуховиках и почему-то ели сушеную рыбу из упаковки, отделяли соленые пленки от спинок, ломали хрупкие кости. Почему-то тогда они — мама и папа — показались мне удивительно молодыми. Они такими и были: 30 и 32 года (не сильно старше, чем я сейчас, это пишущий), но все-таки там и тогда — в антураже школьного подоконника, желтого полосатика — я уловил на секунду в них нечто совсем пронзительно юное. Пожалуй, более молодыми я не видел их никогда — ни до и ни после того.
Пригодились ли навыки, полученные на карате? Однажды, пожалуй, точно.
В деревне (той самой, которую чуть не сжег) я несколько раз подряд уложил на покрытую сосновыми иглами землю здоровенного местного мальчугана, используя самый элементарный бросок через бедро. Мальчуган каждый раз удивлялся, а моего деда, который наблюдал за нашим состязанием, зрелище приводило в дичайший восторг: он хлопал в ладоши и хохотал, как будто я демонстрировал мастерство не хуже, чем у Брюса Ли в фильме «Выход дракона» — его мы видели вместе по телевизору, а потом, когда дед приехал на обследование в город, пересматривали на пиратском DVD-диске у нас в гостях.
Деду очень хотелось, чтобы я рос активным, дерзким и наглым — он называл это «боевой». Но боевым я не рос. Любым боям предпочитал пристальное наблюдение за муравьями и прочие занятия, скорее свойственные депрессивным мужчинам в глубочайшем кризисе среднего возраста, нежели ученикам младших классов.
Однако в тот раз мне все-таки удалось порадовать старика. А через несколько месяцев он, конечно же, сильно расстроился, когда узнал, что на карате я ходить перестал.
В турклубе «Скиталец» пахло старым пыльным тряпьем: солеными от потных ладоней веревками, тысячи раз завязанными в разнообразные узлы, пожелтевшими плакатами, скрипучими карабинами, рваными рюкзаками, поблекшими красными вымпелами... Какими еще вымпелами? Говорю же — красными, со значками и желтой бахромой по краям.
Помещение перегораживала здоровенная дура-байдарка. Наш потешный усатый руководитель вставал рядом с ней и объявлял: «Завтра идем в поход к железнодорожному мосту! Всем налить горячего чая в термосы и не забыть их!»
Поход — это значит сидеть у костра и ждать, пока в котелке приготовится нечто.
Поход — это слушать, как тренер, рассказывает, что на самом деле мы сейчас находимся не в походе, а так, в ерунде. Он достает из рюкзака фотоальбом и показывает снимки из предыдущих — настоящих — походов. Настоящие походы — они летом, на много дней, с байдарками и палатками. А здесь имитация, небольшая прогулка — до города час по шпалам.
Пропахшие дождем и дымом, мы возвращаемся сквозь туман.
Темнеет. Темнеет рано. Дома два столбика уравнений, тушеные овощи и окошко с желтыми фонарями, а мне больше нравятся белые. Следующий поход будет лыжный. А после него — настоящий. Но это уже без меня.
Между собой мы, коверкая отчество, называли его Усаныч, а его секцию спортивного туризма — тупизм. Один за другим туда подтянулись практически все, с кем я ходил когда-то на карате. Секции в этом смысле смахивают на секты. К тому моменту мы стали уже пятиклассниками.
Усаныч водил нас ползать («ползают тараканы, а правильно — лазать») на скалодром, учил вязать обязательные узлы, ориентироваться на местности — словом, ходить в походы.
Он расстраивался, что ни я, ни мои друзья не ходим на дополнительные занятия на байдарках в бассейне. Мы выдумывали нелепые отговорки, а Усаныч каждый раз повторял: «Кто хочет — ищет возможность, кто не хочет — ищет причину» (во время проговаривания этой фразы он становился похож на почтальона Печкина еще сильней, чем обычно), а также напоминал, что без водных тренировок не допустит нас летом в полноценный поход.
Звучало весомо, вот только в эти его полноценные походы мы совершенно не собирались.
По сути мы с пацанами не жалеючи тратили свое и чужое время на обретение специфических навыков, не применимых, кроме походов, нигде. То есть вообще нигде в нашем случае.
Как будто бы это тупейшее времяпровождение, которое только можно придумать, но на самом деле ничуть не тупее всего остального. Ведь время существует только затем, чтобы чем-то его заполнять, так почему бы не обучением спортивному тупизму? Да и, если подумать, вся жизнь — это получение навыков, которые за ее пределами никогда и нигде больше не пригодятся. Или, как говорил другой наш тренер, тяжело в учении, легко в гробу. Комплектом к навыкам карате он таким образом прививал нам своеобразное самурайство по-северодвински.
Почти каждый день я хожу гулять на Черкизовский пруд.
Сейчас осень, и в солнечную погоду там можно увидеть, как дети плавают на байдарках с опавшими листьями наравне, смеются, толкают друг друга веслами, будто пытаются перевернуть, утопить.
Наблюдать за этим забавно, но все же байдарка в бассейне — это гораздо более поэтичный в своих убогости и абсурдности образ. Может все-таки зря искал причину вместо возможности? Мог бы ради прикола сходить хотя бы разок.
Когда я задумываюсь о смысле кружков и секций, чаще всего вспоминаю одну ситуацию.
Нас с другом по кличке Башка посреди серого-серого ранне-весеннего дня грабанули в чужом районе, отжали у меня телефон, а мы вместо того, чтобы идти в полицию, зашли ко мне домой, чтобы я взял форму для тренировки. Столкнулись с мамой.
Пришлось ей наврать, что мой телефон не в сети, поскольку банально разрядился и вырубился. Она поверила. Мы пошли на тупизм. На тупизме Усаныч подготовил для нас полосу препятствий из подручных предметов: скамейки, шведские стенки, гимнастические маты, канаты.
Мы с Башкой проходили эти препятствия, и я улыбался, смеялся, прям искренне радовался. А Башка недоумевал: час назад у меня телефон отжали, а я балдею.
Потом начался, конечно же, ужас (пришлось обо всем рассказать родителям, отец меня чуть не прикончил, в ментовке жестко мурыжили, пытались заставить забрать заявление, наврать про потерянный телефон), но в тот конкретный момент красноватый закат проникал сквозь затянутые противоударной сеткой спортзальные окна, и все.
Пол — это лава, а остальное не важно.
Такое вообще-то дорого стоит, даже если длится всего минуту, после которой снова беспомощность и тревога, нескончаемая детская тягота-темнота.
Усаныч жил в одном подъезде с моей бабушкой — она на девятом этаже, он на восьмом.
После того, как я перестал ходить на занятия, мне каждый раз было неловко сталкиваться с ним в лифте. К тому же от меня через раз пахло дымом. Мой личный тупизм становился все менее спортивным. Усаныч со мной не здоровался, как и леди Лариса когда-то.
Почему перестал ходить в его секцию — я не помню. Да и речи не шло о какой-то конкретной причине. Это прекратилось само собой, постепенно. Рано или поздно всегда прекращалось. Ни в одном кружке я не задерживался дольше, чем на год-полтора.
Иногда хватало всего одного занятия.
Как-то раз мы с Башкой впервые пришли на шахматы и сразу начали беспределить: в экстазе носились по помещению и, пока дедуля с лицом безбородого Санта-Клауса чересчур увлеченно объяснял кому-то решение сложной задачи, щелбанами сбивали с фигуры с досок. Кончилось тем, что он вытолкал нас на улицу, и остаток дня мы от души угорали с идиотизма собственной выходки.
Еще было недолгое (хоть я и успел там почти утонуть) плавание в первом классе и нелепое рисование в детском саду.
Но самой свободной запомнилась, без сомнения, секция игры с мячом под названием «Снайпер» — по сути расширенная версия вышибал. Эта секция с тем же успехом могла называться кружком примитивного анархизма в том смысле, что туда приходили все, кто угодно, и делали все, что угодно: в основном, разумеется, устраивали беспредел-балаган.
Физрук на весь вечер предоставлял нам большой спортзал, а сам уходил прокуривать свою и без того прокуренную каморку. И все оставались в плюсе. Сергей Викторович наверняка получал неплохую надбавку к зарплате за проведение дополнительных занятий, ну а мы получали возможность абсолютно легально бездельничать и дурковать за надежной псевдоспортивной ширмой.
Ведь во многом все эти секции и кружки, конечно же, были ничем иным, как способом продемонстрировать родичам собственную нормальность, усыпить их так называемую бдительность. Я рано понял, что дети и взрослые — не друзья, а скорее озлобленные соседи, вынужденные делить одну территорию. И если ты посещаешь некую секцию, то у них банально становится на пару поводов меньше до тебя докопаться, только-то и всего.
И все же в этих кружках происходило немало важного — такого, что не забывается никогда: оглушительный грохот мячей на разминке, рев механизмов изнанки бассейна, запах гантелей, всполохи кимоно, вращение грязной воды в стакане-непроливайке, неторопливый вечерний путь из спортивного зала домой.
***
В настоящем походе однажды я все-таки побывал. Случилось это уже в Рязани (точнее в Рязанской области), куда я наугад переехал сразу после окончания школы.
Я находился тогда посреди весьма безысходного периода своей так называемой биографии — между отчислением из радиотехнического института и поступлением во ВГИК. Это длилось почти два года: перебивался случайными подработками, отчаянно цеплялся за любые возможности получить хоть какой-нибудь новый опыт и общался в основном с чудаковатыми людьми сильно старше себя.
Так в середине холодного — еще даже снег не совсем растаял — апреля я с поразительным энтузиазмом воспринял идею отправиться в полноценный поход. Правда, байдарок не было, но тяжелые рюкзаки и палатки — да.
Вернее одна палатка. Двухместная. На пятерых.
Происходящее ощущалось совершенно пустой изнуриловкой. Целый день куда-то тащиться, чтобы на следующий день по новой куда-то тащиться, а в промежутках занюхивать самогон едким дымом костра, пока фоном звучат классические хиты говнорока, исполняемые под гитару с недостающей пятой струной. Ближе к полуночи обязательно, будто по расписанию, начинался ливень, и мы отправлялись все вместе дрыхнуть в брезентовой тесноте.
В одну из таких ночей, побарахтавшись сколько-то в мучительном пространстве-ловушке между явью и сном, я выдернул себя на поверхность, очнулся и, ничего не соображая, вслух заявил, что прямо сейчас отправлюсь домой.
— Какое домой? — мне сказали. — Куда ты пойдешь? Кругом лес, темнота.
— Расслабься, — сказали мне. — Ты и так уже дома.
Но в моей голове это прозвучало иначе:
— Забей, — произнес мой внутренний голос. — У тебя больше нет никакого дома. Нигде.
После этого я, как ни странно, уснул. В походы с тех пор не ходил.
Я и так нахожусь в бесконечном, по сути, походе.
В Северодвинске я, не считая снов, не появлялся вот уже девять лет.
С одной стороны, меня тянет туда приехать, а с другой — что-то сильно удерживает. Это что-то — одновременно тянущее и удерживающее, — конечно же, память. В Северодвинске все для меня состоит из памяти, в этом-то и прикол.
Иногда натыкаюсь на что-то в своей голове и задаюсь идиотским вопросом: а зачем это все — такое нелепое, стыдное, необъяснимое — было вообще мне нужно? Ответ простой: чтобы было что вспомнить. Звучит банально, но если как следует вдуматься — настолько правдиво, что как будто бы даже и глубоко. Чтобы было что вспомнить, верно. А зачем же еще? Не знаю.
Ну вот я и вспоминаю. В двадцать восемь похожий на старика.
Память — это круги. По воде или ада? Да ладно, какая-то ерунда.
Может решусь навестить родной город в следующем году, на десятую годовщину моего там физического отсутствия.
Приеду, приду в свой двор на Бульваре Строителей, 5 и обязательно там почувствую и пойму нечто важное, даже сакральное. Или совсем ничего не почувствую. Или почувствую, но совершенно не важное — холод, сонливость, скуку.
Или все-таки не приеду. А значит, и не приду.
15 августа – 8 октября 2025